165 лет назад началось путешествие Сергея Васильевича Максимова по русскому Северу. В апреле 1856 года он уже в Архангельске, просматривает подшивки «Губернских ведомостей», изучает немногие книги о незнакомом ему крае, написанные в конце XVIII – начале XIX веков, намечает начало своего маршрута, ждёт, когда вскроется Северная Двина.
«Наконец лёд прорвало, и вся его масса прошла в Белое море. Стали ходить положительные слухи, что и море очистилось. И город Архангельск красовался уже позади меня, весь сбившийся ближе к реке, по которой колыхался почтовый карбас, обязанный доставить меня на первую станцию по онежскому тракту, откуда, как говорили, повезут уже в телеге и на лошадях…
«Я обернулся на Архангельск, чтобы просто посмотреть, так ли хорош он на своей реке, как, например, все города приволжские. Вся эта группа городских строений тянется на трехверстном пространстве, замкнутом с правой стороны монастырем Архангельским, слева — собором Соломбалы. В середине красиво разнообразят весь ландшафт развалины так называемого немецкого двора…Но все это уходит постепенно вдаль и заволакивается туманом. Архангельск исчез за Кегостровским мысом. Ветер стих; плыли греблей: шумела вода под веслами… Вот и всё».
Максимов ждёт встречи с морем. От станционной избы «Рикосиха» Максимов едет уже на телеге с ямщиком, разговоры с которым поразили путешественника:
«Ну вот, твоя милость, всё ты пытал спрашивать: где море, где море? На, вон тебе и море! Ямщик показал кнутовищем в дальную сторону расстилавшегося впереди нас небосклона. Я спешил посмотреть по направлению руки ямщика, Но моря я еще не видал. Между тем мы спускались под гору; лес прекратился, и море во всей своей неоглядной ширине лежало перед нами, сверкающее от солнца, пустынное, безбрежное.
Спустившись под гору, мы подъехали почти к самой воде, направляясь по гладко обмытому, как бы укатанному еще мокрому песку. Чуть не на колеса телеги начали плескаться волны, которые с шумом отпрядывали назад, подсекаясь на возвратном пути другими, новыми. Я заговорил с ямщиком:
— Что же, у вас дорога-то тут и идет подле самой воды?
— Дорога горой пошла. Да, вишь, теперь куйпога, а по ней ехать завсегда выгодней: и кони не заматываются, и твоей милости не обидно. Горой-то, мотри, всего бы обломало. У нас ведь, надо тебе говорить, на всякое слово свой ответ есть. Вот как бы это по-твоему?
Он показал на прибрежье.
— Грязь, по-моему, ил…
— По-нашему — няша ; по-нашему, коли няша эта ноги человечьей не поднимет — зыбун будет. По чему даве ехали — кечкар : песок-от. Коли камней много наворочено по кечкару, что и невдогад проехать по нему — это костливой берег.
Поощренный моими вопросами, ямщик опять обратился ко мне со своим замечанием
— Едал ли, твоя милость, тресочку свежую-то? Больно, ведь, хороша она, свежая-то: сахарина, братец ты мой, словом сказать! Нам так и мяса твоего не надо, коли тресочка есть — верно слово! У вас там, в Расее-то, какая больше рыба живет, на Волге-то на твоей?
— Стерлядь, осетрина, белужина, судаки…
— Нет, мы про этих и слыхом не слыхали, не ведутся у нас. Стерлядь-то вон, сказывают, годов с пять показалась на Двине: так едят господа, да не хвалят же. Треска, слышь, да сёмга наша лучше! Нет, у нас вашей рыбы нет: у нас своя. Вон видишь колышки? …Семужка — мать родная, барышная рыба».
Прекрасные диалоги, сохранившие нам речь коренных поморов, станут позднее украшением книги «Год на Севере». Но это не единственное её достоинство. Замечательны и комментарии автора:
«Едва понятная, по множеству провинциализмов, речь моего собеседника была для меня еще не так темна и запутанна, как темна, например, речь дальних поморов. На наречие ямщика, видимо, влияли еще близость губернского города и некоторое общение с проезжающими. В дальнем же Поморье, особенно в местах удаленных от городов, мне не раз приходилось становиться в тупик, слыша на родном языке, от русского же человека непонятные речи. Прислушиваясь впоследствии к языку поморов, я попадал и на такие слова, которые изумительны были по своему метко верному сочинению. Таково, например, слово «нежить», заключающее собирательное понятие о всяком духе народного суеверия: водяном, домовом, лешем, русалке, обо всем, как — бы не живущем человеческою жизнью».
В любой момент своих повествований Максимов не только наблюдатель и свидетель, но и активное действующее лицо. Так, например, становиться он участником охоты на белуху: «Как теперь вижу хозяина отводной квартиры, явившегося со следующим интересным известием и запросом:
— Белуха подошла – рыбку обижает; невод наладили, к утру едем, не желаешь ли?
— Боюсь, не покусал бы зверь?
Хозяин на эти слова чуть не расхохотался.
— Нашёл зверя злого! На-ко поди! Да смирнее зверя этого и в поднебесной нету; даром, что с корову ростом, а разумом-то, смирнотой своей и телёнка не осилит. Поедем — знай! Каково тебе смешно и любопытно будет! Я ведь к тебе не врать пришёл, а дело сказывать. Собирайся!
Через час опять явился ко мне и принёс орудия с таким оговором:
— Я вот принёс тебе, чем и ты заняться можешь, чтобы и тебе пай был.
Орудия, принесённые им оказались пешнёй и кутилом».
Во время морского перехода Максимов с изумлением наблюдает, как утомлённый безветрием хозяин карбаса совершает языческий обряд зазывания попутного ветра: «Долго-долго смотрел он против ветра и крутил головой, как будто сердился; затем снял шапку, похлопал себя по лбу и стал зачёсывать вихор на правый висок. Опять похлопал себя по лбу и засвистал. Затем приказал свистеть и старику-помощнику».
Вообще фольклор в очерках неразрывно связан с бытом поморов. В текст включаются многочисленные народные приметы, поверья, песни, местные предания, свадебные обряды, обряд проводов поморов на летние и зимние промыслы. Путешествуя вдоль Летнего берега, Максимов побывал во всех поморских поселениях.
Кудьма, Сюзьма — северный курорт, Пертоминск и Пертоминский монастырь, Красная гора, Яреньга и Яреньгский монастырь, Лопшеньга
Вспоминает «ласковость и приветливость всех жителей в Летней Золотице и Пушлахте, разгромленной бомбами во время Крымской войны».
«На обратном пути в Архангельск в Красной горе хозяйка почтовой станции встречает приветом и поражает вопросом:
— Не ты ли, баринушко остатоцьку оставил?
— Какую, бабушка?
— А ложецьку серебряную.
Ложечка эта оказалась действительно моей, но о ней я забыл и думать, и вспомнил и узнал её только теперь, через три месяца». А что же поразило Максимова? Чувство собственного достоинства не позволяло северному человеку запятнать свою совесть нечестным поступком.
В путешествии по северному краю Максимов подметил независимость северного крестьянина, что проявлялось и поведении и в речах. Поразила и широко распространенную на Севере грамотность. Человеку, прибывшему из крепостной России, была в диковинку лишённая приниженных интонаций речь мужиков, смело обращавшихся к гостю «из самого – Питенбурха» на «ты», удивлял его и относительно зажиточный быт Поморья. Хотя не скрылось от взгляда писателя и социальное и имущественное неравенство поморов. Максимов математически точно указывает, какую часть добычи присваивает хозяин на мурманских и на домашних промыслах.
С первых дней своего путешествия Сергей Максимов вёл путевой дневник, из которого родится позднее лучшая книга о русском Севере. За конкретными описаниями нравов и обычаев отчётливо проступает авторская мысль о высоком значении свободы личности, о ее влиянии на духовный строй народа. Путешествие Максимова открыло тему Севера в русской литературе, повлияло и на самосознание самих северян. Перед взором автора проходит история поморского края. Писатель-этнограф становится одновременно исследователем, историком и археологом. Но, прежде всего, ему была близка душа народная, народная психология, народное мировоззрение, которые он постигал своей человеческой чуткостью и талантом.
Дорогие читатели, книга СергеяМаксимова «Год на Севере» ждёт вас в наших библиотеках!
